Когда больница ворвалась в нашу жизнь

Все грани моей жизни
ХАМАТОВА: Знаешь, так совпало: когда мы ворвались в больницу, а точнее, эти дети ворвались в нашу жизнь, в моей жизни появился человек, который уверял, что влюблен, и мною был очень любим. Такая весна отношений… И вот он — это же любовь! — начинает соприкасаться со всеми гранями моей жизни.

Одна из них ему известна: я — артистка, и он видел, разумеется, мои роли на сцене и в кино. С другой гранью он только начинает знакомиться: это фонд, больница, это дети. И — он же хочет быть со мной — он оказывается со мной везде, ему всё интересно: мы обсуждаем проблемы фонда, каждого ребенка в отдельности, обсуждаем даже, как будем на первое июня красить забор вокруг больницы, которая появится только через несколько лет, — все это мне кажется свидетельством подлинной близости.

У меня в больнице в то время, кроме Даши, есть еще один дорогой друг, мальчик Даня Трунов, я с ним состою в бурной эсэмэс-переписке, в ходе которой он сообщает, что я «единственная женщина его мечты» и когда он поправится, то непременно на мне женится. Мне важно познакомить Дашу и Даню с моим возлюбленным, а его — с ними.

Накануне мы сидим с нашими прекрасными больничными клоунами, артистами Яной Сексте и Максимом Матвеевым, и придумываем, как будет организован завтрашний праздник: кто кого будет кормить, поить, кто делает сцену, кто поет, кто танцует, а кто надувает шары — словом, всё!

Мой возлюбленный, видя наш энтузиазм, вдруг предлагает: «А давайте я привезу шампанское… Совсем чуть-чуть, под конец, чтобы было праздничное настроение». И я думаю: «Боже мой, какое счастье! Он меня понимает».

Наступает первое июня. Мы красим забор. Кто-то не успевает пить шампанское, потому что надо бежать в больницу, где ждут дети, которых не отпустили со всеми красить забор, а кто-то выпивает — в общем, жизнь. Мне надо навестить Дашу Городкову и Даню Трунова. И мы с моим возлюбленным беремся за руки и идем в больницу.

Даня встречает нас, лежа с трубочкой в горле. Он готовится к операции, которая должна сделать его абсолютно здоровым. Он практически вылечился от рака — ему нужно сделать только одну маленькую вспомогательную операцию на горле. Все воодушевлены. Мой любимый общается с Даней. Они, можно сказать, умудряются подружиться. Кто-то из приятелей моего возлюбленного обещает привезти Дане в больницу видеоприставку для компьютерной игры. Через несколько дней я улетаю в театральную школу в Лондон.

И тут, внезапно, Даня умирает: резкое осложнение, в это невозможно поверить — но так было и так всё еще бывает с нашими детьми, хотя и гораздо реже, поскольку качество лечения сильно улучшились. О смерти Дани первым узнает друг моего возлюбленного: он привозит видеоприставку, а ему сообщают, что Дани больше нет.

Знаешь, что случилось дальше? Дальше я выслушиваю от человека, который уже как будто бы стал частью моей жизни, чудовищные проклятия. Мой возлюбленный оказался к такому повороту — к столкновению со смертью — не готов: он мог покупать шампанское, мог попросить друзей привезти приставку, но не мог осмыслить, что вот так всё оборвется… «Зачем ты меня привела в больницу? — кричит мне мой любимый, — зачем ты всё это сделала?»

Я рыдаю в Лондоне и не могу остановиться, потому что у меня умер друг, умер Даня Трунов. А возлюбленный кричит мне, что это я подвела, что Данина смерть — это моя подлость…

Неготовность людей принимать жизнь целиком, вместе со смертью, накладывает отпечаток на любые отношения. Любить ребенка, который находится на границе жизни и смерти, который всерьез, по-настоящему болен, но, как и любой ребенок, нуждается в дружбе и детстве, — это серьезно. И это может быть очень больно и травматично, если человек готов только побеждать, чувствовать себя героем, щекотать собственную совесть и говорить «какой я молодец», но совершенно не готов к другому исходу.

К этому невозможно привыкнуть, но такой исход — часть жизни, тем более жизни в больнице. Это, наверное, самое важное знание, которое я получила от своего волонтерства.

Как можно меньше больницы
ГОРДЕЕВА: Я так к этому и не привыкла, представляешь. Только через год или два жизни с головой в больнице я усвоила, что не существует логики болезни. Детскую жизнь ты не можешь ни купить, ни выпросить. Можешь просто любить и делать так, чтобы в отпущенном промежутке, в конкретный момент, несмотря ни на что, ребенок оставался ребенком. И был счастлив. Тогда и его родителям, и его врачам будет полегче.

Это понимание меня ни с чем не примирило, но я стала лучше представлять, что могу сделать для больных детей.В онкогематологическом отделении было запрещено детей воспитывать. Там поощрялись все виды развлечений, любые подарки. Были месяцы, когда вся моя зарплата целиком уходила на подарки, в то время я научилась довольно квалифицированно собирать Лего. В больнице или на квартирах, где жили дети, которым не требовался стационар, это был ритуал: ты приносишь Лего, сидишь, болтаешь и собираешь его вместе с тем, к кому пришел.

А мама ребенка успевает выскочить покурить, перевести дух, выбросить мусор. А потом суетится на кухне, чтобы накормить тебя чем-то самым вкусным. И ты видишь по маме и по ребенку, как важно, что ты пришел, как правильно и не напрасно потрачено твое время.

У меня дома висит аппликация, сделанная детьми в одной из больничных квартир, — «Город Мечты». Там школа, детский сад, магазин, колесо обозрения и даже лодочная станция — город мечты! Там нет только одного: больницы. Это не специально, подсознательно вышло.

И знаешь, я так для себя не формулировала, но теперь понимаю, что наша роль в больнице сводилась к тому, чтобы в жизни наших детей больницы было как можно меньше, — а лучше не было совсем. Мы готовы были на любую авантюру — достать звезду с неба! — только бы кто-то улыбнулся, только бы случилось это моментальное счастье: вот здесь, сейчас, безо всяких оговорок.

ХАМАТОВА: Этому не впрямую, но своим примером научили нас наши врачи. Это они научили нас не стесняться в средствах, когда есть хотя бы один процент, хотя бы полшанса на спасение.